Неточные совпадения
Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Не хорошо на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее
с постели
подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих
полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.
Сильный западный ветер
поднимал столбами пыль
с дорог и
полей, гнул макушки высоких лип и берез сада и далеко относил падавшие желтые листья.
И Катерина Ивановна не то что вывернула, а так и выхватила оба кармана, один за другим наружу. Но из второго, правого, кармана вдруг выскочила бумажка и, описав в воздухе параболу, упала к ногам Лужина. Это все видели; многие вскрикнули. Петр Петрович нагнулся, взял бумажку двумя пальцами
с пола,
поднял всем на вид и развернул. Это был сторублевый кредитный билет, сложенный в восьмую долю. Петр Петрович обвел кругом свою руку, показывая всем билет.
Карандашик выскочил из его рук и подкатился к ногам Самгина. Дронов несколько секунд смотрел на карандаш, точно ожидая, что он сам прыгнет
с пола в руку ему. Поняв, чего он ждет, Самгин откинулся на спинку стула и стал протирать очки. Тогда Дронов
поднял карандаш и покатил его Самгину.
Вскрикивая, он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо свое и на седую голову. Люди вставали
с пола,
поднимая друг друга за руки, под мышки, снова становились в круг, Захарий торопливо толкал их, устанавливал, кричал что-то и вдруг, закрыв лицо ладонями, бросился на
пол, — в круг вошла Марина, и люди снова бешено,
с визгом, воем, стонами, завертелись, запрыгали, как бы стремясь оторваться от
пола.
В мохнатой комнате все качалось, кружилось, Самгин хотел встать, но не мог и, не
подняв ног
с пола, ткнулся головой в подушку.
Круг все чаще разрывался, люди падали, тащились по
полу, увлекаемые вращением серой массы, отрывались, отползали в сторону, в сумрак; круг сокращался, — некоторые, черпая горстями взволнованную воду в чане, брызгали ею в лицо друг другу и, сбитые
с ног, падали. Упала и эта маленькая неестественно легкая старушка, — кто-то
поднял ее на руки, вынес из круга и погрузил в темноту, точно в воду.
Не
поднимая головы, Клим посмотрел вслед им. На ногах Дронова старенькие сапоги
с кривыми каблуками, на голове — зимняя шапка, а Томилин — в длинном, до пят, черном пальто, в шляпе
с широкими
полями. Клим усмехнулся, найдя, что костюм этот очень характерно подчеркивает странную фигуру провинциального мудреца. Чувствуя себя достаточно насыщенным его философией, он не ощутил желания посетить Томилина и
с неудовольствием подумал о неизбежной встрече
с Дроновым.
Вскочил Захарий и, вместе
с высоким, седым человеком, странно легко
поднял ее, погрузил в чан, — вода выплеснулась через края и точно обожгла ноги людей, — они взвыли, закружились еще бешенее, снова падали, взвизгивая, тащились по
полу, — Марина стояла в воде неподвижно, лицо у нее было тоже неподвижное, каменное.
Чтоб избежать встречи
с Поярковым, который снова согнулся и смотрел в
пол, Самгин тоже осторожно вышел в переднюю, на крыльцо. Дьякон стоял на той стороне улицы, прижавшись плечом к столбу фонаря, читая какую-то бумажку,
подняв ее к огню; ладонью другой руки он прикрывал глаза. На голове его была необыкновенная фуражка, Самгин вспомнил, что в таких художники изображали чиновников Гоголя.
— Потом, надев просторный сюртук или куртку какую-нибудь, обняв жену за талью, углубиться
с ней в бесконечную, темную аллею; идти тихо, задумчиво, молча или думать вслух, мечтать, считать минуты счастья, как биение пульса; слушать, как сердце бьется и замирает; искать в природе сочувствия… и незаметно выйти к речке, к
полю… Река чуть плещет; колосья волнуются от ветерка, жара… сесть в лодку, жена правит, едва
поднимает весло…
Есть еще сибариты, которым необходимы такие дополнения в жизни: им скучно без лишнего на свете. Кто подаст куда-то запропастившуюся табакерку или
поднимет упавший на
пол платок? Кому можно пожаловаться на головную боль
с правом на участие, рассказать дурной сон и потребовать истолкования? Кто почитает книжку на сон грядущий и поможет заснуть? А иногда такой пролетарий посылается в ближайший город за покупкой, поможет по хозяйству — не самим же мыкаться!
Илья Ильич лежал небрежно на диване, играя туфлей, ронял ее на
пол,
поднимал на воздух, повертит там, она упадет, он подхватывает
с пола ногой… Вошел Захар и стал у дверей.
Сторожа то быстро ходили, то рысью даже, не
поднимая ног от
пола, но шмыгая ими, запыхавшись бегали взад и вперед
с поручениями и бумагами. Пристава, адвокаты и судейские проходили то туда, то сюда, просители или подсудимые не под стражей уныло бродили у стен или сидели, дожидаясь.
— А и впрямь простила, — вдумчиво произнесла Грушенька. — Экое ведь подлое сердце! За подлое сердце мое! — схватила она вдруг со стола бокал, разом выпила,
подняла его и
с размаха бросила на
пол. Бокал разбился и зазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке.
Но тот
поднял обе руки и вдруг схватил старика за обе последние космы волос его, уцелевшие на висках, дернул его и
с грохотом ударил об
пол.
В комнате, в которой лежал Федор Павлович, никакого особенного беспорядка не заметили, но за ширмами, у кровати его,
подняли на
полу большой, из толстой бумаги, канцелярских размеров конверт
с надписью: «Гостинчик в три тысячи рублей ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а внизу было приписано, вероятно уже потом, самим Федором Павловичем: «и цыпленочку».
Дверь заскрипела, и лесник шагнул, нагнув голову, через порог. Он
поднял фонарь
с полу, подошел к столу и зажег светильню.
Высокий ростом,
с волосами странно разбросанными, без всякого единства прически,
с резким лицом, напоминающим ряд членов Конвента 93 года, а всего более Мара,
с тем же большим ртом,
с тою же резкой чертой пренебрежения на губах и
с тем же грустно и озлобленно печальным выражением; к этому следует прибавить очки, шляпу
с широкими
полями, чрезвычайную раздражительность, громкий голос, непривычку себя сдерживать и способность, по мере негодования,
поднимать брови все выше и выше.
Тогда ночлежники первым делом разломали каморки съемщиков,
подняли доски
пола, где разыскали целые склады бутылок
с водкой, а затем и самые стенки каморок истопили в печках.
Если ученик ошибался, Кранц тотчас же принимался передразнивать его, долго кривляясь и коверкая слова на все лады. Предлоги он спрашивал жестами: ткнет пальцем вниз и вытянет губы хоботом, — надо отвечать: unten;
подымет палец кверху и сделает гримасу, как будто его глаза
с желтыми белками следят за
полетом птицы, — oben. Быстро подбежит к стене и шлепнет по ней ладонью, — an…
Еще в Житомире, когда я был во втором классе, был у нас учитель рисования, старый поляк Собкевич. Говорил он всегда по — польски или по — украински, фанатически любил свой предмет и считал его первой основой образования. Однажды, рассердившись за что-то на весь класс, он схватил
с кафедры свой портфель,
поднял его высоко над головой и изо всей силы швырнул на
пол.
С сверкающими глазами,
с гривой седых волос над головой, весь охваченный гневом, он был похож на Моисея, разбивающего скрижали.
Писарь сделал Вахрушке выразительный знак, и неизвестный человек исчез в дверях волости. Мужики все время стояли без шапок, даже когда дроги исчезли,
подняв облако пыли. Они постояли еще несколько времени, погалдели и разбрелись по домам, благо уже солнце закатилось и
с реки потянуло сыростью. Кое-где в избах мелькали огоньки.
С ревом и блеяньем прошло стадо, возвращавшееся
с поля. Трудовой крестьянский день кончался.
Стрепетиные гнезда и выводки попадаются охотникам очень редко, молодых же стрепетят я даже не нахаживал; вероятно оттого, что матка удаляется
с детьми в даль степей, куда мне редко случалось ходить, гнезда я находил не так далеко от хлебных
полей. предполагать, что стрепета разбиваются на пары, во-первых, потому, что никто никогда не замечал их токов, и, во-вторых, потому, что
с весны почти всегда где
поднимешь одного стрепета, там найдется и другой.
Он говорил, может быть, и не так, но во всяком случае приблизительно в этом роде. Любка краснела, протягивала барышням в цветных кофточках и в кожаных кушаках руку, неуклюже сложенную всеми пальцами вместе, потчевала их чаем
с вареньем, поспешно давала им закуривать, но, несмотря на все приглашения, ни за что не хотела сесть. Она говорила: «Да-с, нет-с, как изволите». И когда одна из барышень уронила на
пол платок, она кинулась торопливо
поднимать его.
— Пожалуйте-с в гостиную, — проговорил слуга, появившись снова передо мною и
поднимая тарелку
с полу.
Вдруг в глазах моих свершилось невероятное дело: отец внезапно
поднял хлыст, которым сбивал пыль
с полы своего сюртука, — и послышался резкий удар по этой обнаженной до локтя руке.
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало нечто горькое, досадное. Когда она входила
с поля в улицу, дорогу ей перерезал извозчик.
Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека
с светлыми усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и, должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
Мещанинишку выгнали, да на другой день не смотря и забрили в присутствии. А имперьяльчики-то
с полу подняли! Уж что смеху у нас было!
— Нашли кому завидовать… миллионщицы! — отшучивалась сирота, но в душе совершенно правильно рассудила, что и девяносто восемь рублей на
полу не
поднимешь; что девяносто восемь рублей да проценты
с капитала, вырученного за проданное имущество, около ста двадцати рублей — это уж двести осьмнадцать, да пенсии накопится к ее выходу около тысячи рублей — опять шестьдесят рублей…
Тогда как им следовало только осмотреться кругом себя, чтобы просто
с полу находку
поднять, и притом не одну, а целую уйму таковых.
— Двадцать рублей, сударыня, — вскочил он вдруг
с пачкой в руках и со вспотевшим от страдания лицом; заметив на
полу вылетевшую бумажку, он нагнулся было
поднять ее, но, почему-то устыдившись, махнул рукой.
Я
с жаром принялся доказывать, что нельзя Балалайке десяти тысяч не взять, что, в противном случае, он погибнуть должен, что десяти тысяч на
полу не
поднимешь и что
с десятью тысячами, при настоящем падении курсов на ценные бумаги… И вдруг в самом разгаре моих доказательств меня словно обожгло.
С трудом удалось опричникам оттащить Митьку, но Хомяка
подняли уже мертвого, и когда внимание всех обратилось на посиневшее лицо его, рядом
с Митькой очутился владимирский гусляр и, дернув его за
полу, сказал шепотом...
Помню, эти слова меня точно пронзили… И для чего он их проговорил и как пришли они ему в голову? Но вот труп стали
поднимать,
подняли вместе
с койкой; солома захрустела, кандалы звонко, среди всеобщей тишины, брякнули об
пол… Их подобрали. Тело понесли. Вдруг все громко заговорили. Слышно было, как унтер-офицер, уже в коридоре, посылал кого-то за кузнецом. Следовало расковать мертвеца…
Наскоро она становит его за шкаф, а сама, забыв отпереть, бросается к своей пряже и прядет, прядет, не слыша стука в дверь своего мужа,
с перепуга сучит нитку, которой у нее нет в руках, и вертит веретено, забыв
поднять его
с пола.
Корзина
с провизией склонилась в руках ослабевшего человека, сидевшего в углу вагона, и груши из нее посыпались на
пол. Ближайший сосед
поднял их, тихо взял корзину из рук спящего и поставил ее рядом
с ним. Потом вошел кондуктор, не будя Матвея, вынул билет из-за ленты его шляпы и на место билета положил туда же белую картонную марку
с номером. Огромный человек крепко спал, сидя, и на лице его бродила печальная судорога, а порой губы сводило, точно от испуга…
Вдруг послышался грохот, — разбилось оконное стекло, камень упал на
пол, близ стола, где сидел Передонов. Под окном слышен был тихий говор, смех, потом быстрый, удаляющийся топот. Все в переполохе вскочили
с мест; женщины, как водится, завизжали.
Подняли камень, рассматривали его испуганно, к окну никто не решался подойти, — сперва выслали на улицу Клавдию, и только тогда, когда она донесла, что на улице пусто, стали рассматривать разбитое стекло.
Любка пьяными руками пыталась
поднять его
с пола, слёзы её капали на шею и затылок ему, и он слышал завывающий голос...
Пепко
поднял газету
с полу и прочитал...
Подорожная упала на
пол. Молодой человек в енотовой шубе
поднял бумагу и без гнева вышел
с нею вон. Борис, няня и матушка только переглянулись между собою, а Борис даже прошептал вдогонку проезжему...
Слышу гвалт, шум и вопли около жандарма, которого
поднимают сторожа. Один
с фонарем. Я переползаю под вагоном на противоположную сторону, взглядываю наверх и вижу, что надо мной вагон
с быками, боковые двери которого заложены брусьями… Моментально, пользуясь темнотой, проползаю между брусьями в вагон, пробираюсь между быков — их оказалось в вагоне только пять — в задний угол вагона, забираю у них сено, снимаю пальто, посыпаю на него сено и, так замаскировавшись, ложусь на
пол в углу…
Нехлюдов вскочил
с лавки и хотел
поднять старуху, но она
с каким-то сладострастьем отчаяния билась головой о земляной
пол и отталкивала руку барина.
Долинский сделал шаг вперед и
поднял с пыльной дороги небольшую серую птичку, за ножку которой волокся пук завялой полевой травы и не давал ей ни хода, ни
полета. Дорушка взяла из рук Долинского птичку, села на дернистый край дорожки и стала распутывать сбившуюся траву. Птичка
с сомлевшей ножкой тихо лежала на белой руке Доры и смотрела на нее своими круглыми, черными глазками.
Наши лавочники, чтобы позабавить эту голодную рвань, поили собак и кошек водкой или привязывали собаке к хвосту жестянку из-под керосина,
поднимали свист, и собака мчалась по улице, гремя жестянкой, визжа от ужаса; ей казалось, что ее преследует по пятам какое-то чудовище, она бежала далеко за город, в
поле, и там выбивалась из сил; и у нас в городе было несколько собак, постоянно дрожавших,
с поджатыми хвостами, про которых говорили, что они не перенесли такой забавы, сошли
с ума.
Ну, а я — чем я этого достойна… — старуха пригнулась к
полу и, как будто
поднимая что-то,
с страхом и благоговением шептала: — Чем я достойна, что у меня дети… ангелы?..
Маня тихо
подняла голову, прищурила свои глазки, взвизгнула и, не касаясь ногами
пола, перелетела
с кровати на грудь Истомина.
Артамонов старший лежал на
полу, на жиденьком, жёстком тюфяке; около него стояло ведро со льдом, бутылки кваса, тарелка
с квашеной капустой, обильно сдобренной тёртым хреном. На диване, открыв рот и, как Наталья,
подняв брови, разметалась Пашута, свесив на
пол ногу, белую
с голубыми жилками и ногтями, как чешуя рыбы. За окном тысячами жадных пастей ревело всероссийское торжище.
Я
поднял голову и несколько мгновений остался в такой позе неподвижно. Наверху, облокотившись на перила подъезда, стоял небольшого роста коренастый и плотный господин в осеннем порыжелом пальто; его круглая, остриженная под гребенку голова была прикрыта черной шляпой
с широкими
полями. Он смотрел на меня своими близорукими выпуклыми глазами и улыбался. Нужно было видеть только раз эту странную улыбку, чтобы никогда ее не забыть: так улыбаются только дети и сумасшедшие.
И когда Ванея
поднял голову и увидел глаза царя, он быстро встал
с пола и послушно направился к выходу.